Оставь мертвым погребать своих мертвецов
Всему свое время, и время всякой вещи под небом.
Екк., 3:1
– Даниэль Вальд?
Тот, кто сидит передо мной, не нуждается в ответах. Он из категории людей, что привыкли приказывать. Требовать подчинения. Металл проволоки, опутанный мягкими вибрациями голоса. Показная вежливость. Выдрессированная.
Я распознаю ее на «раз-два».
В каждом из нас есть нечто вроде первоначального узора, втравленного в плоть: тонкие неглубокие надрезы на нежно-коралловой мякоти. Их можно залечить… И мы лечим, забывая, что в этом как раз и заключается ловушка. То, что остается, уже никогда не стереть. Рисунок белых шрамов вернее данных дактилоскопии. Потому что он есть оттиск души.
Так вот, когда я вижу своего посетителя, первым реагирует именно он, «вписанный» в меня с детства код. Оживает, пульсирует кровью в кончиках пальцев. Мягкие настойчивые толчки – сообщение известной только мне азбуки Морзе. Опасность.
Имя, которое я не слышал два года. Жизнь, которой я не жил…
– Вы знаете, к кому приехали?
– К наследнику империи Вальдов.
– Это громкие слова.
– Но истинные.
– Если в самом деле так считаете, то ошиблись, придя ко мне.
– Не думаю.
– Разве Вы видите здесь империю?
Медлит. Обводит взглядом длинный деревянный стол, широкие окна с поднятыми жалюзи. Я вижу в его глазах небо и мягкие округлые очертания низких древних гор, тонущие в утренней дымке. Пожимает плечами, вновь поворачивается ко мне.
– Что это место для тебя, мальчик?
Ответ прост. Самые правильные ответы всегда лежат на поверхности. Но мы не можем принять факт: кое-что дается нам без крови и пота долгих бесплодных исканий.
– Дом. Для тех, кто хочет найти истину.
– Что есть истина?
Насмешка. Высокомерие. Тщательно скрытые тонкими, просвечивающими лепестками вежливого интереса. Не поймаешь. Я не Бог, чтобы отвечать на такие вопросы. Да и здесь не терраса дворца в Иудее.
– Вы приехали не за этим.
– Нет. За тобой.
– Бессмысленно.
Никаких крючков, способных вытащить меня отсюда. Я все тщательно уничтожил.
– Мы не верим, что ничего не осталось.
– Поднимите документы. Вы же в силах сделать это?
Не сомневаюсь. Кто он? Не уверен, что мне нужно знать. Но что-то внутри меня уже желает включиться в игру. Кровь Даниэля Вальда требует победы.
– Уже.
В этом тоже не сомневаюсь.
– Так что тогда?
– Ищу подвох. Он должен быть. Ни один принц не бросит свое счастливое королевство, чтобы искать… истину, – он выплевывает последнее слово, как заплесневелое, горькое ядрышко ореха. Удивился бы, скажи я, что был такой принц?
Мне не нравится, что так просто оказалось меня найти. Здесь, в аккуратной округлой чаше, спрятанной между гор. Снова смотрю в окно: дымка стекает со склонов, каплями повисает на лапах елей, плещется между каменных домиков. Двенадцать. На каждого из членов общины. Вытянутые одноэтажные прямоугольники хозяйственных построек и хрупкие стеклянные крыши теплиц, о которые дробится бледный солнечный свет.
– Вам знакомо понятие ахимса?
Гость не отвечает, позволяя мне продолжать.
– Вряд ли. Думаю, понятие ненасилия глубоко чуждо тому, чем Вы привдеыкли заниматься. Это основа. Я должен учиться, чтобы стать одним из двенадцати. До тех пор, пока меня не сочтут достойным – я… просто делаю, что должен. Первая ступень.
– Например?
– Если ты подвержен гордыне – то будешь выполнять работу, чтобы смириться. Если тщеславен – возьмешь в руки метлу и ведро с тряпкой.
– Какие у тебя слабые места?
– Вторая ступень – правдивость. Так что я не стану отвечать на вопрос, чтобы не лгать. А если скажу правду, то в своих мыслях мне придется пожелать Вам зла.
Пальцы касаются края столешницы, гладят теплое гладкое дерево.
Смятение. Упоение силой. Гордыня. Ступень, на которую успел подняться, крошится под моими ногами. То, что я запрещал себе произносить даже про себя: «Я убегал».
– Нет подвоха. Я здесь, потому что хочу.
– Сказать, зачем ты нужен нам?
Любопытство. Но…
Не спрашивай, если думаешь, что ответ тебе может не понравиться.
– Не имеет значения. Вы не нужны мне. И у Вас нет такого крючка, которым смогли бы меня подцепить.
– Свобода?
– Это не то, что возможно забрать.
Усмешка. Тонкие бледные губы кривятся – как свежий надрез ножа, вот-вот засочится кровью. Она не пугает – от нее душной волной поднимается возбуждение. И моя реакция – то, чего я на самом деле должен опасаться.
– А если мы вновь откроем дело об убийстве твоего отца? Если всплывут новые обстоятельства, согласно которым ты будешь причастен? Тем более, сейчас на твоей стороне нет денег и влияния Вальдов.
Пальцы давят на столешницу – ногти белеют. Возвращение – словно окно рывком распахнули. Запахи летней ночи, завивающиеся спирали Малера и мягкая ткань свитера под ладонью: пара вытянутых петель на манжете, выпирающая косточка на худом запястье. Вкус спелого манго. Темные блестящие глаза – дикие; взгляд, от которого мурашки по коже. Зябко ежусь.
– Столько мороки ради мальчишки, у которого ничего нет. Зачем?
– Леко. Достаточный ответ? Ты единственный, кто видел его, провел рядом с ним три дня и остался жив.
Небо чернеет, вспыхивает алым, мгновенно выгорая. Вкус пепла на языке. Гость внимательно смотрит, замечает изменения в моем лице – не может не заметить, их учат наблюдать и манипулировать. Не удивлюсь, если весь наш разговор спланирован заранее, разыгран как по нотам. Прекрасно выписанный сценарий – сотни букв ради одного. Причудливая вязь линий, складывающаяся в имя. Леко.
Гость откидывается на стуле – почти победа. Расслабляются мышцы вокруг рта, расширяются зрачки. Продолжает:
– Хочешь, я даже подкину обоснование молчать для твоей совести? Сразу же получишь лэвл ап в деле следования этой своей ахимсе. Уменьшишь количества зла на земле. Леко не человек. Он зло.
Он сильнодействующий наркотик. Достаточно одной дозы, чтобы отравить кровь. Антрацитово-черная паутина, прорастающие внутри твоих вен, опутывающих внутренние органы.
Белая тонкая кожа – сеточка зеленоватых вен на висках и запястьях. Длинные острые пальцы, обрывающие бумажные лепестки чайных роз, перебирающие прозрачные стеклянные камешки на блюде. Мальчик без возраста. Взгляд за пределы видимого мира. Или просто свой мир, в который хочется заглянуть. Страшно хочется.
– Он не зло. Он оружие. Оружие нейтрально. Злом может быть лишь рука, которая его держит. Так что лучше ищите хозяина, если хотите наказать.
Гость, усмехнувшись, долго молча смотрит на меня, прежде чем произнести:
– Мы его нашли. Возможно.
Если так, им есть чем гордиться. Но вторая фраза портит все впечатление – словно ледяную воду плеснули на старательно выписанный акварелью рисунок. Краски плывут, смешиваясь.
Поджимаю губы, чтобы не рассмеяться. Он уже сам понимает свою ошибку, подбирается, подается вперед, опираясь локтями о стол.
– Не хочешь спросить его, почему он оставил тебя в живых? Или, может быть, сделать так, чтобы он страдал, как твой отец? Ах да, это противоречит твоему светлому пути. Хорошо. Тогда, просто – увидеть? Знаешь, ты выбрал прекрасную тактику – заявить, что ничего не помнишь из тех трех дней, разыграть шок. Что взять с семнадцатилетнего мальчишки, да? Мальчишки, у которого на глазах распотрошили отца, а его самого убийца уволок с собой. Но… я не уверен, что все было именно так.
Нападает. Бьет. Короткими черными линиями заштриховывая свою оплошность.
Достаточно. Поднимаюсь, опускаю жалюзи, заключая длинные солнечные лучи в частую решетку бамбуковых прутьев.
– Если вы его нашли, что от меня требуется?
– Подтвердить. Всего лишь сопровождать нас и сказать либо «да», либо «нет».
– Если я покину это место, то никогда не смогу вернуться.
– Не наши проблемы.
Поднимается следом. Знает, что победил. И я знаю. Время оглянуться назад.
– Еду в отель. Заберу тебя завтра утром.
Леко привезли к нам на виллу двадцать первого июля. На закате.
Мы прибыли туда в тот же день, но ранее. В самолете отец заваливал меня вопросами – подобная разговорчивость – первый признак возбуждения. Нетерпение. Что могло стать его причиной? Я равнодушно поинтересовался, почему мы срочно сорвались из Испании. Я планировал на выходные слетать на Ибицу, а вместо этого мне светило проторчать неизвестно сколько под палящим африканским солнцем, на вилле, которую мы не посетили ни разу с момента покупки.
Но отец сказал, что причина веская.
– Продаешь что-то или покупаешь?
– Покупаю.
– Зачем меня тащить?
– То, что я начну, ты продолжишь.
– И это не обсуждается, да, пап?
– Верно.
Мне хотелось представлять что-то из себя, быть важным, ценным, сильным – любым, но только не наследным принцем империи Вальдов. Империи, которую отец построил на обломках другой, огромной и закостеневшей в своем высокомерии.
Первым делом, закинув вещи в свою комнату, я ушел прогуляться по пляжу, а когда вернулся, Леко уже был там.
В гостиной раздавались голоса: отца и еще один, низкий, спокойный. Я остановился у дверей за шаг до порога.
– Действие нейролептика – около шести часов. Но если вы хотите, чтобы он нормально… функционировал – не советую злоупотреблять. Есть и другие варианты… успокоить.
Легкий мелодичный звон – будто стекляшки друг о друга стукаются.
– Вот, считайте это бонусом к покупке, господин Вальд.
Смешок и голос отца:
– Входи, Даня.
У него не было ничего, только имя – Леко. Ни корней, ни истории, ни будущего. Мальчик, которого подобрали миротворцы на Балканах в девяносто восьмом году. Он единственный оставшийся в живых в большой деревне. Когда его обнаружили – в остове выгоревшей изнутри церкви, при мальчике не нашли ни личных вещей, ни документов – только автомат. Леко было около девяти. Он практически не говорил. Когда один из миротворцев ударил его, мальчишка убил солдата его же ножом. На рассвете следующего дня первый хозяин увез Леко в Польшу.
Это рассказал «продавец», пока я разглядывал нашу «покупку».
Леко сидел на диване. Обняв колени руками, опустив голову. Чересчур длинные пальцы – как лапки у птиц – безостановочно гладили, дергали край рукава тонкого свитера. Как будто, если бы он остановил движение, остановилась бы и жизнь.
Ему должно было быть около девятнадцати к тому времени. Ненамного старше меня.
Я сделал два шага – к дивану, не отводя взгляда, задев низкий стеклянный столик. Ампулы зазвенели, пальцы, сжавшие, потянувшие рукав, побелели.
– Леко… – осторожно, негромко.
Глаза. Темнота – матовая, не отражающая ничего. Не теплая и не холодная. Скользит, не задевая – через кровеносную систему и кости – сквозь. Как песок. Странное чувство: касание времени – холодок по позвоночнику. Подобное я испытал, оказавшись первый раз внутри пирамиды. Истертые бледные рисунки, пустота, тишина. И явственное, физически ощутимое присутствие вечности, которой нет дела до тебя.
Я захотел его с первой минуты, как увидел. Желание – острое, пугающее, до ломоты в костях. Смутное, необъяснимое – большее, чем просто войти в это тело, трахать, кусать и ласкать, оставляя следы-знаки принадлежности. Полное обладание. Раствориться.
Леко опустил голову. Я сел рядом с ним на диван.
– Даня, отойди от него.
– Нет, я буду здесь.
– Зачем приезжал этот человек?
Моргаю, несколько секунд смотрю на своего соседа, помедлив, отвечаю:
– Он хочет, чтобы я ушел с ним.
– Зачем?
– Есть одно дело… незавершенное.
Задумчиво тычу вилкой в листья салата. Среди яркой зелени алеют половинки черри. Чувства давно притупились. Все равно, что есть, чем занимать тело. Обман. Я ушел сюда – от соблазна искать. Обрывая нить с теми днями, когда я остро, взахлеб оголенными нервами чувствовал жизнь.
– Если ты уедешь, не сможешь стать одним из нас. Ждать никто не будет, двенадцатого найдут быстро.
– Я знаю.
– Нет ничего важнее пути, который ты выбрал.
– Знаю.
– Иди к себе.
Глоток воды – теплой, безвкусной. Тело жадно впитывает его, как бесплодная растрескавшаяся земля. Засохшие мертвые ветви оживают, по стеблям бежит сок. Пробуждение.
Я пришел к нему ночью. Два охранника дежурили у дверей комнаты.
– Господин Вальд?..
– Ключ?
– Здесь.
– Открывайте.
Кто бы посмел отказать мне?
Мягкий щелчок – осталось только повернуть ручку. Нетерпение душило, скребло горло, сворачивалось колючим ежом в животе. Я испытывал сам себя, оттягивая момент встречи.
– Саша, сигареты есть?
– Господин Вальд…
– Давай.
Огонек взвился над зажигалкой. Дым растекался во рту, стелился по языку, скользил к легким. Я нетерпеливо постукивал носком тенниски по паркету. Выдохнул и только потом открыл дверь.
Свет. После полумрака коридора – чересчур яркий, как в операционной. Белые простыни, мебель, стены и темная – будто клякса посреди всей этой стерильной чистоты – голова на подушке. Тонкая шея и длинные руки, задранные вверх к кованой узорной спинке кровати. Наручники. Он лежал, поджав ноги, свернувшись, чтобы занимать как можно меньше места. Аккуратные сложенные лепестки лотоса – нежные и хрупкие, готовые вот-вот раскрыться. Белые, с голубоватыми прожилками и едва-едва подкрашенными розовым краями.
Я вернулся в коридор, протянул руку.
– Ключ. От наручников.
– Его нельзя освобождать.
– Он ничего не сделает мне.
Пальцы не слушались, скользили по ткани – пока сдергивал свою футболку. Пуговицы на джинсах не поддавались, я шипел сквозь зубы, путаясь в штанинах. Босиком – неслышно, до кровати. Под простынь – прижаться. Руками – по горячему боку, я лихорадочно гладил – всюду, задыхаясь от желания почувствовать полностью: грудь, живот, выступающие косточки.
Я будто отгибал пальцами нежные бархатистые лепестки, трогая их изнутри. Целовал и вылизывал, прикусывая тонкую кожу, захлебываясь соком, опьяняющим меня. Рот наполнялся слюной, мне было мало – я хотел получить ответ. Но Леко смотрел сквозь меня. И его взгляд сводил с ума.
Стискивал его бедра коленями, прижимая к постели:
– Ты мой. Мой, понимаешь? Запомни это. Мой.
Поцелуй. Жаркая влажная мягкость рта. Безвольный. Вкус дыма и легкий, едва ощутимый – засахаренных фруктов.
Мои ладони скользили по его волосам:
– Что? Что ты видишь?
– Лица…
После отъезда гостя выспаться мне не удалось. Полночи метался по горячим простыням, они пеленали меня, сковывая движения. Ласкал себя снова и снова. Сжимал член, трахал пальцами, выгибаясь. Мало… Я чувствовал прохладный свежий вкус Леко на языке, облизывался, пока губы не потрескались, но никак не мог поймать его, заключить внутри себя. Пить и не напиться. Умереть посреди озера от жажды.
Все мои вещи помещаются в один рюкзак. Я ни с кем не прощаюсь. Молча сажусь на переднее сидение БМВ. Мир вновь обступает меня, обретает краски и звуки. Должно казаться, что скорлупа лопается, но, напротив, чувствую, будто вокруг растут стены. Я снова один.
– Как вас называть?
– Моя фамилия – Ковальский.
– Хорошо.
Вполне достаточно. У него нет имени, как у Леко не было истории. Я возвращаюсь.
– Куда мы едем? Где он?
– Остров Мэн.
Это мог быть выбор Леко.
Не хочу… надеяться, но знаю: свободный остров, утопающий в зелени – по нему.
Я проснулся рядом с Леко. Прижавшись всем телом, закинув ногу на его бедро. Ровное, глубокое дыхание. Спокойствие.
Пробежался пальцами вдоль ребер, положил ладонь на живот, чувствуя, как он поднимается и опадает – в беззвучном вздохе.
– Хочешь прогуляться перед завтраком? – и, не дожидаясь ответа: – Одевайся.
Я вывел Леко из комнаты за руку.
– Мы идем на пляж.
– Господин Вальд, это неразумно.
Наручники защелкнулись – один браслет – вокруг запястья Леко, второй – на моем. Я вложил ключ в ладонь телохранителя, пожал плечами.
– Теперь он не убежит.
– Дело не в этом…
– Можете идти позади. В случае чего вы же справитесь с мальчишкой?
Песок забивался в обувь, царапал ступни, оседал сухой пылью на кожу, моментально покрывшуюся испариной. Духота. Интересно, в Аду так же? Утомленная зелень, скорчившиеся стволы и режущая глаз синева. Небо и море. Бесконечно отражающие друг друга. Шаг за шагом. Щурясь от ветра, бросающего песок в лицо.
Жар ладони Леко – время от времени наши пальцы соприкасались, и каждый раз от этого внизу живота болезненно-сладко тянуло.
Тонко звенела цепочка наручников, напоминая о связи, которую я сам – впервые – захотел создать. Не отдавая себе отчета, для чего.
Мы лежали на теплом песке пляжа, глядя в небо – перламутрово-голубое, как выскобленная перевернутая ракушка. Я хотел спросить о чем-то, но волновался, сердце колотилось, бешеным ритмом выбивая все слова из головы.
Кто ты? Почему молчишь? Я не знал, что должен делать. И неловко, наверняка болезненно дергая за пряди, выбирал песчинки из его волос, смахивал их со лба, старательно закусив губу, как будто впервые выводил буквы в прописи.
– Лю… любишь море?
Боялся, что он не ответит. Сосредоточенно, нахмурившись, следил за его губами. Расплылся в улыбке, когда они едва-едва приоткрылись, обнажая полоску блестящих влажных зубов. Пауза. Толчок сердца о клетку ребер.
– Не знаю. Оно… жидкое.
Облегченно рассмеялся, прижимаясь лбом к его подбородку.
– Да, очень жидкое. Хочешь искупаться?
– Мне не нравится здесь.
– Мне тоже. Скучно. Но в Москве будет веселее.
– Когда мы уедем?
– Не знаю. Через пару дней, когда ты… будешь в норме.
– Хорошо. Для всего свое время.
Я прижимал его к себе, целовал горячую скулу, касался губами шеи, чувствуя торопливое биение артерии.
– Ты мой. Мой.
Глядя в глаза, бесконечное количество раз, шепотом. Без ответа.
– Господин Вальд, вас зовет отец.
Мы плывем над облаками. Они стелятся внизу заснеженными горными вершинами, пронизанными тонкими иглами солнечных лучей. Вне времени, дыра в пространстве, где нет ничего. Недоступная мечта. В детстве я думал: если смотреть в окно весь полет – то можно увидеть ангелов, трон и Бога на нем. Я ошибся. Бог здесь не живет.
Верчу в замерзших пальцах стакан с минералкой.
– Что-нибудь покрепче?
– Нет, я не пью… теперь.
– Оно того стоило?
-Что?
Ковальский, усмехнувшись, подносит к губам маленькую фарфоровую чашку, прежде чем сделать глоток, отвечает:
– Я не верю, что ты просто отказался от всего. Должен был быть обмен. Так вот, то, что ты получил в результате – стоило?
Мне хочется улыбнуться. Но я только пожимаю плечами:
– Это не относится к делу.
– Не относится.
– Что он делает на острове?
– Мы не знаем. Обычный дом с садом, на побережье. Ни с кем не ведет переписку, никаких телефонных переговоров. Продукты получает через службу доставки.
Что-то в словах Ковальского не дает покоя. Покалывает в основании позвоночника: вспомни-вспомни-вспомни.
– Он действительно убил твоего отца?
– Да.
Никаких чувств. Больше. Пустота.
– Тебе не нужно будет встречаться с ним, просто увидеть и подтвердить или опровергнуть. Мы предоставим все, что нужно. Если это поможет – его почерк, у нас есть образцы…
Вот оно. Пальцы сжимают стакан.
– Леко не умел ни писать, ни читать.
Он был словно чистый лист. Совершенство. Нечто, заключающее в себя вселенную, но остающееся ничем. Ни добром, ни злом.
– Даня, это было неблагоразумно. Он не кукла, купленная для тебя.
При Леко. Он сидел на ковре, прислонившись спиной к дивану, бездумно гладил мертвые лепестки искусственных чайных роз.
– Вот именно.
Я пересек комнату, опустился рядом – просто, чтобы быть ближе.
– Они неживые, – Леко, закусив губу, повернулся ко мне. Черный зрачок и мягкая бархатистая тьма вокруг. Усталость. Детское разочарование.
– Неживые.
Легкие осторожные прикосновения – будто он боялся причинить цветам боль. А больно было мне. Где-то между третьим и четвертым ребром, слева. Растекающееся кляксой жжение.
– Даня, иди к себе. Сейчас же.
– А он?
– Мы будем работать.
– Зачем ты тогда вообще притащил меня в эту дыру, если теперь вы будете работать, а меня ты отправляешь в машинки играть?
– Потому что ты ведешь себя, как ребенок.
– Все-все, я молчу.
Отец махнул рукой, перевел взгляд на Леко.
– Знаешь, для чего ты здесь?
– Да. Убивать.
– Отлично. Значит, пришел в себя. Помнишь человека, который тебя привез?
– Да.
– Хорошо. Он первое задание. Тебе дадут оружие, какое скажешь. Его самолет – через четыре часа. Справишься?
– Отец, он еще не…
– Даня, иди к себе. Или съезди в город, развейся.
Леко поднялся с дивана, даже не взглянув в меня, перешагнул через мои вытянутые ноги, остановился перед отцом.
– Машина с водителем. Деньги на возможные срочные расходы – двести евро и… где пакет, который оставил человек, что привез меня?
Отец разглядывал Леко, как меч семнадцатого века из своей коллекции – лучший, совершенный.
– Машина будет ждать внизу, пакет вместе с оружием получишь у Саши и… – усмехнулся, похлопал по щеке покровительственно и достал из бумажника пару купюр. – Здесь больше. Разницу можешь не возвращать.
Леко вышел, не оглянувшись. Жест отца – смысл, который он вложил в него… Мне казалось, что пальцы свело судорогой, так хотелось ударить, заорать, что никто не смеет касаться моего…
Я ждал Леко, лежа в его кровати.
Отцу было мало денег, ему нужна была власть. Нет, он давно уже мог бы купить себе любой пост, но только хотел другого. Сила серого кардинала, в руках которого сосредоточены нити. У него было все для того, чтобы властвовать. Все, кроме карающего меча.
Возможно, я уснул. Меня разбудил запах. Возбуждения. Терпкий, острый. Он дрожью прошел по телу, выгибая струной. Я потянулся за ним безотчетно, открывая глаза. Леко сидел на кровати, поджав ноги, откинув голову на кованую спинку. Взгляд – от него хотелось вскочить, защищаясь. Большая дикая кошка – подобравшаяся, готовая к прыжку, следила, не мигая. И я сам не мог заставить себя отвернуться – смотрел, задержав дыхание.
– Что ты видишь?
– Лица.
Я встал коленями на кровать, медленно приближался, пока ладони не коснулись его бедер. Выпрямился – обхватил подбородок Леко, вздергивая голову вверх, прижимая затылком к спинке кровати. Запах сводил меня с ума. Казалось, тело вот-вот разорвет переполняющая, злая, требовательная нежность. Я не знал, что делать с ней, но она требовала выхода – как угодно.
– Я хочу…
Губы Леко разомкнулись, обнажая кромку зубов. Коснулся ее пальцем, надавив, раскрывая. Голос дрожал от ярости, когда я закончил:
– Я хочу, чтобы ты видел только меня. Лишь мое лицо.
Низкое хриплое рычание. Мой выдох… Когда он подхватил меня под бедра, прижимая, роняя спиной на кровать.
Здесь много цветов. Живых. Да, определенно, место по нему. Можно ли научиться писать и читать за два года? Вполне. Если у тебя есть желание и время. Тогда для него это было незначимым. По крайней мере, мне так казалось. На самом деле я имею смутное представление, что творилось в его голове. Лица, которые он видел, – были ли это лица убитых им или тех, погибших в его деревне? Для меня было важно одно – каждый раз, когда мы оказывались рядом, мой рот наполнялся слюной и зубы сводило от желания. Яд, которого всегда мало. Чернила, впрыснутые в кровь, расходящиеся по телу антрацитовым узором. Одержимость.
– Какой план, Ковальский?
Мой спутник ведет машину, сверяясь с картой – вдоль береговой линии, выше, вглубь острова.
– Позавтракаем?
Я не голоден. Нетерпеливо перебираю бусины браслета на левом запястье.
– Хочу быстрее закончить.
– Увидеть его? – Ковальский смеется, быстро глянув на меня. – Убить? Врезать? А как же ахимса?
Я не знаю, что сделаю, когда встречу Леко. Или пойму, что это ошибка. Чего я жажду больше? Мне кажется, я сумел вытравить из себя его яд. Кровь – почти чистая, ленивая, густая кровь. Никого после него я не хотел настолько.
Не отвечаю, смотрю в окно на рассыпавшийся по синему шелку золотой бисер солнечных зайчиков.
– Ладно, извини. Но перекусить тебе нужно. Время есть.
– Для чего? Как это вообще будет выглядеть? Я постучу в дверь и представлюсь молочником?
– Нет. Он не скрывается. Днем подолгу остается в саду. По вторникам около полудня к нему обычно приходит девушка…
Пальцы сжимаются на ручке дверцы.
– Зачем?
Брови Ковальского удивленно взлетают вверх:
– Эээ… ну… Прости за такие подробности… В вашем монастыре вам, может, уже ничего и не нужно было, но…
Это не Леко.
– Останови.
Автомобиль дергается, притормаживая у обочины.
– Что еще?
– Дай мне десять минут.
Открываю дверцу, жадно вдыхаю пропитанный солью тяжелый воздух.
– Хочешь сбежать?
Уже пытался. Ничего не вышло.
– Можешь идти рядом…
Дежа вю.
Я не хочу больше бежать.
Серая дымка над Ирландским морем. Заунывная мелодия ветра и волн. Холодно. Если повернуться к городу – белые аккуратные домики на холмах и яркие всплески цветов, а здесь –вода, беспокойная и тревожная. Два лица.
Святой и убийца.
Не кричать… Не кричать. Не кричать.
Я кусал губы, зажимал себе рот ладонью, второй рукой пытаясь зацепиться за кованую спинку кровати.
Не для того, чтобы не услышали – не могли не услышать. Оба охранника наверняка с первых минут были в курсе того, чем мы занимаемся. Чтобы не подумали, будто мне делают больно. Не прервали.
Не хотел останавливаться.
Обхватил ногами его бедра, плотно, жарко. Стискивал, не позволяя двигаться. И требовал, задыхаясь: «Сильнее». Но на новом толчке снова зажимал рот, захлебываясь стоном. Спинка кровати ритмично билась о стену, пошло скрипели пружины.
Вкус его кожи – слегка солоноватый, мягкий – будто лижешь предрассветную росу с бархатистых весенних листьев. И терпкий, опьяняющий запах. Голова кружилась, колени скользили по влажным горячим бедрам Леко, каждое его движение отдавалось сладкой дрожью в основании позвоночника. Тянуло, выгибало, мучило, не находя выхода. Я терся членом о его поджавшийся живот, расцарапывал плечи, оставляя неглубокие, темнеющие в полумраке бороздки.
Никого другого я не хотел настолько чувствовать в себе – полностью, наплевав на все правила, на безопасность, на доводы рассудка. Я метался под ним слетевшей с катушек развратной девкой. А потом, мокрый, горячий, прижимался к щеке, сцепив пальцы на шее, вздрагивал, всхлипывал, успокаиваясь.
Сердце колотилось устало, было жарко и липко, сладко и лениво. Плечо обжигал металл его серебряного крестика. Я выбрался из-под Леко, зацепился за длинный шнурок, улыбнулся, пытаясь освободиться.
– Тяжело.
Он кивнул, одним движением снимая опутавшие руку петли, коснулся мокрой шеи – не отводя от меня взгляда, надавил на горло. Секунды. Пока хватало воздуха. Я смотрел, как темнеют его глаза, как разливается – до радужки – матовая, бархатная тьма. Одними губами: «Отпусти». Пальцы разжались. Судорожный – будто первый в жизни – вдох.
Как слепой, провел ладонью по его лицу, по запястью скользнули мокрые пряди.
– Что ты видишь? – шепотом.
– Тебя.
– Ему никто не нужен. Иногда кажется, что он одинокий и беззащитный, но это… иллюзия.
Тру пальцы друг о друга. Можно возвращаться. Я готов. Поднимаюсь на ноги, продолжаю:
– Поэтому вряд ли к Леко стала бы приходить… постоянная девушка.
– Может быть, так проще? Или он решил жить… нормально?
Ковальский ничего не знает… Но что знал о нем я?
– Он не умеет. Поехали.
Я сделал бы для него все. Мне хотелось стать для Леко ангелом-освободителем, взять в руки пылающий меч, защитить его, забрать себе боль. Но единственное, что осталось от наших трех дней, – поперечные шрамы на лопатках. И время. Чтобы очистить… нас обоих.
– Рядом с его домом есть церковь или что-то вроде этого?
– Какая? Православная?
– Не имеет значения.
– Леко бы ходил в нее?
– Да. Я думаю, да.
Ковальский хмурит лоб, сосредоточенно глядя на дорогу. Мы въезжаем в город, дорога петляет между уютных, увитых зеленью домиков.
– В отчетах ничего подобного не было. Зачем убийце Бог?
Не отвечаю, провожу пальцами по теплому стеклу.
Понимал: Леко хочет, чтобы я ушел. Но я не мог заставить себя подняться. Дело было даже не во взглядах охранников, которые стоят за дверью. Предчувствие. Гадкой змеей, свернувшейся в животе. Я желал убить ее любым способом. Прижимался к спине Леко, гладил пальцами выступающие лопатки, перебирал короткие пряди.
– Мы всегда будем вместе.
Тишина. Он перевернулся на спину. Вздрогнули, опускаясь, ресницы:
– Навсегда – это долго.
Я улыбался, коснулся его шеи, цепляя шнурок, очертил края серебряного креста.
– Навсегда – это вечность. Здесь и там.
– Там – нас ждут разные дороги. Ты – чист.
Ускользал, шелковой лентой вился между пальцами, рассыпался бусинами, и я готов был сделать, что угодно, но поймать их, сжать в ладони.
– Не настолько, как тебе кажется, – страх. Змея скользнула к горлу, мешая дышать. – Что же мне сделать? Убить?
– Попрощаться.
Я прижимал его к кровати, шипел сквозь зубы:
– Ты мой. Мой.
– Не твой.
– Мой отец купил тебя…
Злость, сквозь которую проступали перламутровые нити отчаяния. Почему я не понимал, что «мы» – невозможны? Серебристые ленты опиумного дыма, льнущие к воде, по которой я пытался идти.
– Он – мой хозяин. Мы уедем завтра, ты – в Испанию, мы – в Москву.
– Да как же…
Сброшенные джинсы, футболка. Пальцы дрожали, пока я собирал одежду. Нет, дрожало все внутри. Как будто я пробежал несколько километров. Ноги подгибались.
– Что, если он прикажет тебе лечь под него?
Последняя надежда.
Молчание. Шелест простыней.
Я знал ответ.
– Даня, то, что ты сказал про хозяина…
– Да?
Моргаю, поворачиваю голову к Ковальскому. Светофор на перекрестке подмигивает, зеленый сменяется красным. Мы останавливаемся.
– Хозяином был твой отец?
– Да.
– Почему тогда он убил его?
– У вас будет возможность спросить. Вы же не уничтожить его хотите. И не наказать. Он нужен вам, чтобы… выполнять свою функцию.
Автомобиль сворачивает к тротуару. Ковальский, помедлив, произносит:
– Для твоего уютненького внутреннего мира лучше, чтобы ты не знал ответа, ведь так? Проще закрыть глаза и отказаться от насилия, чем пытаться делать что-то.
– Вам ничего обо мне неизвестно. Какой из них?
Мой спутник, усмехнувшись, показывает на ряд одинаково белых домиков.
– Попробуешь угадать?
– Скажите, Ковальский… Может ли быть цена – слишком высокой за то, что вы жаждете больше всего на свете? Душа, вечность – слишком?
Смотрит на меня удивленно, щелкает зажигалкой.
– Я не верю в эту чушь. Но, в общем, судя по отчетам, Вальды все время желали… бесценное, – нажимает на кнопку стеклоподъемника, машет рукой с зажатой в ней сигаретой на крайний дом. – Тот.
– Вы не думаете, что он раскусил вас в самом начале? Всю вашу идиотскую слежку?
Пожимает плечами.
– Не важно. Ему некуда бежать.
Мне знакомо это чувство загнанного в угол зверька.
Чего мне было бояться? День, запутавшийся в сетке отчаяния. Время – бусины четок, которые я перебирал негнущимися пальцами, повторяя: «Пожалуйста…» Требовательно. Умоляя.
Один день из чреды других. Ломка.
Чего мне было бояться после этого? Варианты. Вопросы, на которые не находились рационального, удовлетворившего меня еще пару дней назад ответа. Я слепо разматывал нить – виток за витком, чтобы в итоге наткнуться на узел. Обрыв.
Он был один в гостиной. Сидел у дивана. Пальцы перебирали стеклянные камешки на блюде, пробегали по шероховатым бутонам, обрывали бумажные лепестки. Как обычно. Странно было осознавать это «обычно». Два с половиной дня.
Белая полоска шрама на узком запястье, пара спущенных петель на кромке рукава. Черные петли висельников.
Шаги в пустом доме. Мои шаги.
Прохладная кожа под пальцами – тонкая, узор голубоватых вен на виске. Бьется под губами. Тепло.
– Что мне делать?
– Прикажи.
Губы – непослушные, замерзшие. Чужое, измученное:
– Убей.
– Даня?
– Я пойду в дом.
– Это неразумно.
Они привыкли приказывать. Даниэль Вальд не привык подчиняться.
– Вы остаетесь здесь ждать моего подтверждения.
– Напомнить, кто такой Леко?
Губы кривятся в усмешке, когда я выхожу из машины:
– Он ничего не сделает мне.
Дверь не заперта. Он всегда жил в чужих, навязанных ему квартирах. Мне хотелось знать: если бы ему дали свободу, каким был бы дом Леко?
Пустота. Распахнутые двери, открытые настежь окна. Ветер с моря, пропитанный йодом и ароматом переспелых умирающих роз. Пустые пластиковые бутылки из-под воды, вскрытые упаковки молока и коробки с сухими завтраками.
Идеальный дом.
Улыбнувшись, провожу пальцами по столешнице – ни следа пыли.
Пересекаю гостиную, останавливаюсь у задней двери, ведущей в сад.
Время для встречи.
Я ждал его на террасе. Обрывал обвившие решетку тугие, налитые соком стебли – они не поддавались, держались острыми маленькими шипами, защищая слабые бледно-розовые бутоны цветов. Ни выстрелов, ни криков.
Жалость? Хотел остановить Леко? Это уже вопросы, относящиеся к будущему. Тогда – упоение властью. Совершенный клинок, который нужно было только решиться взять. И вот он лежит в ладони, опутанный лентами белого, раскаленного солнечного света. Движение – рассекает, лепестки вихрем кружатся, танцуя по лезвию. Опьяняет. Дает иллюзию силы.
Иллюзию, да. Смешно.
Что будет определяющим? Ладонь или меч?
Десять минут – не больше.
Взгляд – россыпь золотых крапинок у радужки. Четкий, острый – на меня. Еще две минуты – жадных, взахлеб поцелуев. Вкус пепла и металла на губах. Я прижимал его к решетке террасы, царапал – под футболкой, вдоль ребер, желая сломать, уничтожить. Прилипшие к влажным вискам и губам лепестки. Бархатистая, нежная плоть.
Оторваться. Дыхание на счет: раз-два-три – медленнее, глубже. Думать.
Еще пятнадцать минут – быстро, точно, никаких лишних движений – обмотать вокруг шеи Леко арафатку, пряча пол лица, забрать из отцовского стола паспорта и ключи от джипа.
В аэропорту я купил три билета на разные направления – все на имя Александра Ристича – и отдал их Леко. Я не хотел знать, каким из них он воспользуется.
– Мне нужно остаться.
Легкий наклон головы – темные блестящие глаза над кромкой клетчатой арафатки.
Пальцы цеплялись за куртку, соскальзывали, я пытался удержать его. И, не отводя глаз, уверенно, спокойно приказывал:
– Ты должен ждать. Я найду тебя. Это понятно?
Пальцы Леко замерли на миг у лица, зацепили край ткани, потянули вниз. Губы. Я смотрел на них, словно желал прочитать слово до того, как оно будет произнесено. Хрупкое, беззащитное:
– Я буду ждать.
Мое – яростное, злое:
– Не смей меня забывать.
Шум идущих на разгон самолетов, раскаленный асфальт взлетной полосы, врезающейся в небо. Янтарные капли времени – в каждой из них – мы. Навсегда.
Нет, не навсегда. Леко солгал мне. Это он оставался чистым. Выполняя приказ – не более. Вина не на оружии, но на том, кто направляет его.
Красные кисти шотландского пледа, на котором он лежит. Узкая босая ступня, узорчатые тени веток – невесомая, почти прозрачная сетка. Хочется подцепить ее, сдергивая, чтобы ничего, больше ничего… Задыхаюсь.
Зябко поджимает пальцы ног, прячет ступни в складки пледа, поворачивает голову. Не открывая глаз. Размытые бледные линии – рисунок на залитом дождем стекле. Сон.
Засовываю руки в карманы джинсов, царапаю подкладку. Тошнит от запаха налитых солнцем роз. Сладкий, мертвый запах. Душит.
Спящий ребенок. Нет, это не он. Не Леко.
Беззвучный выдох, и вместе с ним:
– Я ждал.
Тянется, переламывает тонкий стебель, щекочущий щеку. Пальцы сминают его – я вижу, как сок течет по коже, повторяя рисунок линий.
– Настоящие на этот раз?
– Да.
Лихорадит – тот самый холод прикосновения к вечности. Когда ведешь ладонью по целованным временем стенам, пытаясь распознать давно стертые надписи – вслепую. Потому что не нужно видеть или уметь читать – чтобы понять.
Он продолжает:
– Мне нравится здесь.
– Твой дом пуст.
– Мой дом ждет хозяина.
Отбрасывает изломанный стебель, закрывает рукой лицо.
Я достаю из кармана мобильник, набираю номер Ковальского.
– Вы хотели предложить работу, не так ли? Мы готовы вести переговоры.
Смешок.
– Не сомневался в Вас, господин Вальд.
– Небольшое кафе в центре города. С открытой террасой. Примерно через час. Подробности я пришлю вам в течение десяти минут. Устраивает?
– Да, – фоном я слышу музыку и шум машин. – Можно вопрос, господин Вальд?
– Слушаю.
– Кто такой Александр Ристич?
– Что?
– Фонд его имени, на чьи счета вы перевели деньги отца.
– А… Один святой.
Откидываю телефон на плед, присаживаюсь рядом с Леко. Пальцами – самыми кончиками – веду по подбородку, к скуле. Кожа гладкая, прохладная, а губы горячие. Вдоль носа. Улыбаюсь, когда он слегка морщится.
– Поднимайся. Времени мало.
Уголки его губ вздрагивают.
– Почему?
– Ты украл у нас наше «навсегда». Помнишь: «Вместе здесь и там»?
Открывает глаза. Светлые. Золотистый, пронизанный солнцем янтарь. Жмурится от света.
– Я не верю в Бога.
Екк., 3:1
– Даниэль Вальд?
Тот, кто сидит передо мной, не нуждается в ответах. Он из категории людей, что привыкли приказывать. Требовать подчинения. Металл проволоки, опутанный мягкими вибрациями голоса. Показная вежливость. Выдрессированная.
Я распознаю ее на «раз-два».
В каждом из нас есть нечто вроде первоначального узора, втравленного в плоть: тонкие неглубокие надрезы на нежно-коралловой мякоти. Их можно залечить… И мы лечим, забывая, что в этом как раз и заключается ловушка. То, что остается, уже никогда не стереть. Рисунок белых шрамов вернее данных дактилоскопии. Потому что он есть оттиск души.
Так вот, когда я вижу своего посетителя, первым реагирует именно он, «вписанный» в меня с детства код. Оживает, пульсирует кровью в кончиках пальцев. Мягкие настойчивые толчки – сообщение известной только мне азбуки Морзе. Опасность.
Имя, которое я не слышал два года. Жизнь, которой я не жил…
– Вы знаете, к кому приехали?
– К наследнику империи Вальдов.
– Это громкие слова.
– Но истинные.
– Если в самом деле так считаете, то ошиблись, придя ко мне.
– Не думаю.
– Разве Вы видите здесь империю?
Медлит. Обводит взглядом длинный деревянный стол, широкие окна с поднятыми жалюзи. Я вижу в его глазах небо и мягкие округлые очертания низких древних гор, тонущие в утренней дымке. Пожимает плечами, вновь поворачивается ко мне.
– Что это место для тебя, мальчик?
Ответ прост. Самые правильные ответы всегда лежат на поверхности. Но мы не можем принять факт: кое-что дается нам без крови и пота долгих бесплодных исканий.
– Дом. Для тех, кто хочет найти истину.
– Что есть истина?
Насмешка. Высокомерие. Тщательно скрытые тонкими, просвечивающими лепестками вежливого интереса. Не поймаешь. Я не Бог, чтобы отвечать на такие вопросы. Да и здесь не терраса дворца в Иудее.
– Вы приехали не за этим.
– Нет. За тобой.
– Бессмысленно.
Никаких крючков, способных вытащить меня отсюда. Я все тщательно уничтожил.
– Мы не верим, что ничего не осталось.
– Поднимите документы. Вы же в силах сделать это?
Не сомневаюсь. Кто он? Не уверен, что мне нужно знать. Но что-то внутри меня уже желает включиться в игру. Кровь Даниэля Вальда требует победы.
– Уже.
В этом тоже не сомневаюсь.
– Так что тогда?
– Ищу подвох. Он должен быть. Ни один принц не бросит свое счастливое королевство, чтобы искать… истину, – он выплевывает последнее слово, как заплесневелое, горькое ядрышко ореха. Удивился бы, скажи я, что был такой принц?
Мне не нравится, что так просто оказалось меня найти. Здесь, в аккуратной округлой чаше, спрятанной между гор. Снова смотрю в окно: дымка стекает со склонов, каплями повисает на лапах елей, плещется между каменных домиков. Двенадцать. На каждого из членов общины. Вытянутые одноэтажные прямоугольники хозяйственных построек и хрупкие стеклянные крыши теплиц, о которые дробится бледный солнечный свет.
– Вам знакомо понятие ахимса?
Гость не отвечает, позволяя мне продолжать.
– Вряд ли. Думаю, понятие ненасилия глубоко чуждо тому, чем Вы привдеыкли заниматься. Это основа. Я должен учиться, чтобы стать одним из двенадцати. До тех пор, пока меня не сочтут достойным – я… просто делаю, что должен. Первая ступень.
– Например?
– Если ты подвержен гордыне – то будешь выполнять работу, чтобы смириться. Если тщеславен – возьмешь в руки метлу и ведро с тряпкой.
– Какие у тебя слабые места?
– Вторая ступень – правдивость. Так что я не стану отвечать на вопрос, чтобы не лгать. А если скажу правду, то в своих мыслях мне придется пожелать Вам зла.
Пальцы касаются края столешницы, гладят теплое гладкое дерево.
Смятение. Упоение силой. Гордыня. Ступень, на которую успел подняться, крошится под моими ногами. То, что я запрещал себе произносить даже про себя: «Я убегал».
– Нет подвоха. Я здесь, потому что хочу.
– Сказать, зачем ты нужен нам?
Любопытство. Но…
Не спрашивай, если думаешь, что ответ тебе может не понравиться.
– Не имеет значения. Вы не нужны мне. И у Вас нет такого крючка, которым смогли бы меня подцепить.
– Свобода?
– Это не то, что возможно забрать.
Усмешка. Тонкие бледные губы кривятся – как свежий надрез ножа, вот-вот засочится кровью. Она не пугает – от нее душной волной поднимается возбуждение. И моя реакция – то, чего я на самом деле должен опасаться.
– А если мы вновь откроем дело об убийстве твоего отца? Если всплывут новые обстоятельства, согласно которым ты будешь причастен? Тем более, сейчас на твоей стороне нет денег и влияния Вальдов.
Пальцы давят на столешницу – ногти белеют. Возвращение – словно окно рывком распахнули. Запахи летней ночи, завивающиеся спирали Малера и мягкая ткань свитера под ладонью: пара вытянутых петель на манжете, выпирающая косточка на худом запястье. Вкус спелого манго. Темные блестящие глаза – дикие; взгляд, от которого мурашки по коже. Зябко ежусь.
– Столько мороки ради мальчишки, у которого ничего нет. Зачем?
– Леко. Достаточный ответ? Ты единственный, кто видел его, провел рядом с ним три дня и остался жив.
Небо чернеет, вспыхивает алым, мгновенно выгорая. Вкус пепла на языке. Гость внимательно смотрит, замечает изменения в моем лице – не может не заметить, их учат наблюдать и манипулировать. Не удивлюсь, если весь наш разговор спланирован заранее, разыгран как по нотам. Прекрасно выписанный сценарий – сотни букв ради одного. Причудливая вязь линий, складывающаяся в имя. Леко.
Гость откидывается на стуле – почти победа. Расслабляются мышцы вокруг рта, расширяются зрачки. Продолжает:
– Хочешь, я даже подкину обоснование молчать для твоей совести? Сразу же получишь лэвл ап в деле следования этой своей ахимсе. Уменьшишь количества зла на земле. Леко не человек. Он зло.
Он сильнодействующий наркотик. Достаточно одной дозы, чтобы отравить кровь. Антрацитово-черная паутина, прорастающие внутри твоих вен, опутывающих внутренние органы.
Белая тонкая кожа – сеточка зеленоватых вен на висках и запястьях. Длинные острые пальцы, обрывающие бумажные лепестки чайных роз, перебирающие прозрачные стеклянные камешки на блюде. Мальчик без возраста. Взгляд за пределы видимого мира. Или просто свой мир, в который хочется заглянуть. Страшно хочется.
– Он не зло. Он оружие. Оружие нейтрально. Злом может быть лишь рука, которая его держит. Так что лучше ищите хозяина, если хотите наказать.
Гость, усмехнувшись, долго молча смотрит на меня, прежде чем произнести:
– Мы его нашли. Возможно.
Если так, им есть чем гордиться. Но вторая фраза портит все впечатление – словно ледяную воду плеснули на старательно выписанный акварелью рисунок. Краски плывут, смешиваясь.
Поджимаю губы, чтобы не рассмеяться. Он уже сам понимает свою ошибку, подбирается, подается вперед, опираясь локтями о стол.
– Не хочешь спросить его, почему он оставил тебя в живых? Или, может быть, сделать так, чтобы он страдал, как твой отец? Ах да, это противоречит твоему светлому пути. Хорошо. Тогда, просто – увидеть? Знаешь, ты выбрал прекрасную тактику – заявить, что ничего не помнишь из тех трех дней, разыграть шок. Что взять с семнадцатилетнего мальчишки, да? Мальчишки, у которого на глазах распотрошили отца, а его самого убийца уволок с собой. Но… я не уверен, что все было именно так.
Нападает. Бьет. Короткими черными линиями заштриховывая свою оплошность.
Достаточно. Поднимаюсь, опускаю жалюзи, заключая длинные солнечные лучи в частую решетку бамбуковых прутьев.
– Если вы его нашли, что от меня требуется?
– Подтвердить. Всего лишь сопровождать нас и сказать либо «да», либо «нет».
– Если я покину это место, то никогда не смогу вернуться.
– Не наши проблемы.
Поднимается следом. Знает, что победил. И я знаю. Время оглянуться назад.
– Еду в отель. Заберу тебя завтра утром.
Леко привезли к нам на виллу двадцать первого июля. На закате.
Мы прибыли туда в тот же день, но ранее. В самолете отец заваливал меня вопросами – подобная разговорчивость – первый признак возбуждения. Нетерпение. Что могло стать его причиной? Я равнодушно поинтересовался, почему мы срочно сорвались из Испании. Я планировал на выходные слетать на Ибицу, а вместо этого мне светило проторчать неизвестно сколько под палящим африканским солнцем, на вилле, которую мы не посетили ни разу с момента покупки.
Но отец сказал, что причина веская.
– Продаешь что-то или покупаешь?
– Покупаю.
– Зачем меня тащить?
– То, что я начну, ты продолжишь.
– И это не обсуждается, да, пап?
– Верно.
Мне хотелось представлять что-то из себя, быть важным, ценным, сильным – любым, но только не наследным принцем империи Вальдов. Империи, которую отец построил на обломках другой, огромной и закостеневшей в своем высокомерии.
Первым делом, закинув вещи в свою комнату, я ушел прогуляться по пляжу, а когда вернулся, Леко уже был там.
В гостиной раздавались голоса: отца и еще один, низкий, спокойный. Я остановился у дверей за шаг до порога.
– Действие нейролептика – около шести часов. Но если вы хотите, чтобы он нормально… функционировал – не советую злоупотреблять. Есть и другие варианты… успокоить.
Легкий мелодичный звон – будто стекляшки друг о друга стукаются.
– Вот, считайте это бонусом к покупке, господин Вальд.
Смешок и голос отца:
– Входи, Даня.
У него не было ничего, только имя – Леко. Ни корней, ни истории, ни будущего. Мальчик, которого подобрали миротворцы на Балканах в девяносто восьмом году. Он единственный оставшийся в живых в большой деревне. Когда его обнаружили – в остове выгоревшей изнутри церкви, при мальчике не нашли ни личных вещей, ни документов – только автомат. Леко было около девяти. Он практически не говорил. Когда один из миротворцев ударил его, мальчишка убил солдата его же ножом. На рассвете следующего дня первый хозяин увез Леко в Польшу.
Это рассказал «продавец», пока я разглядывал нашу «покупку».
Леко сидел на диване. Обняв колени руками, опустив голову. Чересчур длинные пальцы – как лапки у птиц – безостановочно гладили, дергали край рукава тонкого свитера. Как будто, если бы он остановил движение, остановилась бы и жизнь.
Ему должно было быть около девятнадцати к тому времени. Ненамного старше меня.
Я сделал два шага – к дивану, не отводя взгляда, задев низкий стеклянный столик. Ампулы зазвенели, пальцы, сжавшие, потянувшие рукав, побелели.
– Леко… – осторожно, негромко.
Глаза. Темнота – матовая, не отражающая ничего. Не теплая и не холодная. Скользит, не задевая – через кровеносную систему и кости – сквозь. Как песок. Странное чувство: касание времени – холодок по позвоночнику. Подобное я испытал, оказавшись первый раз внутри пирамиды. Истертые бледные рисунки, пустота, тишина. И явственное, физически ощутимое присутствие вечности, которой нет дела до тебя.
Я захотел его с первой минуты, как увидел. Желание – острое, пугающее, до ломоты в костях. Смутное, необъяснимое – большее, чем просто войти в это тело, трахать, кусать и ласкать, оставляя следы-знаки принадлежности. Полное обладание. Раствориться.
Леко опустил голову. Я сел рядом с ним на диван.
– Даня, отойди от него.
– Нет, я буду здесь.
– Зачем приезжал этот человек?
Моргаю, несколько секунд смотрю на своего соседа, помедлив, отвечаю:
– Он хочет, чтобы я ушел с ним.
– Зачем?
– Есть одно дело… незавершенное.
Задумчиво тычу вилкой в листья салата. Среди яркой зелени алеют половинки черри. Чувства давно притупились. Все равно, что есть, чем занимать тело. Обман. Я ушел сюда – от соблазна искать. Обрывая нить с теми днями, когда я остро, взахлеб оголенными нервами чувствовал жизнь.
– Если ты уедешь, не сможешь стать одним из нас. Ждать никто не будет, двенадцатого найдут быстро.
– Я знаю.
– Нет ничего важнее пути, который ты выбрал.
– Знаю.
– Иди к себе.
Глоток воды – теплой, безвкусной. Тело жадно впитывает его, как бесплодная растрескавшаяся земля. Засохшие мертвые ветви оживают, по стеблям бежит сок. Пробуждение.
Я пришел к нему ночью. Два охранника дежурили у дверей комнаты.
– Господин Вальд?..
– Ключ?
– Здесь.
– Открывайте.
Кто бы посмел отказать мне?
Мягкий щелчок – осталось только повернуть ручку. Нетерпение душило, скребло горло, сворачивалось колючим ежом в животе. Я испытывал сам себя, оттягивая момент встречи.
– Саша, сигареты есть?
– Господин Вальд…
– Давай.
Огонек взвился над зажигалкой. Дым растекался во рту, стелился по языку, скользил к легким. Я нетерпеливо постукивал носком тенниски по паркету. Выдохнул и только потом открыл дверь.
Свет. После полумрака коридора – чересчур яркий, как в операционной. Белые простыни, мебель, стены и темная – будто клякса посреди всей этой стерильной чистоты – голова на подушке. Тонкая шея и длинные руки, задранные вверх к кованой узорной спинке кровати. Наручники. Он лежал, поджав ноги, свернувшись, чтобы занимать как можно меньше места. Аккуратные сложенные лепестки лотоса – нежные и хрупкие, готовые вот-вот раскрыться. Белые, с голубоватыми прожилками и едва-едва подкрашенными розовым краями.
Я вернулся в коридор, протянул руку.
– Ключ. От наручников.
– Его нельзя освобождать.
– Он ничего не сделает мне.
Пальцы не слушались, скользили по ткани – пока сдергивал свою футболку. Пуговицы на джинсах не поддавались, я шипел сквозь зубы, путаясь в штанинах. Босиком – неслышно, до кровати. Под простынь – прижаться. Руками – по горячему боку, я лихорадочно гладил – всюду, задыхаясь от желания почувствовать полностью: грудь, живот, выступающие косточки.
Я будто отгибал пальцами нежные бархатистые лепестки, трогая их изнутри. Целовал и вылизывал, прикусывая тонкую кожу, захлебываясь соком, опьяняющим меня. Рот наполнялся слюной, мне было мало – я хотел получить ответ. Но Леко смотрел сквозь меня. И его взгляд сводил с ума.
Стискивал его бедра коленями, прижимая к постели:
– Ты мой. Мой, понимаешь? Запомни это. Мой.
Поцелуй. Жаркая влажная мягкость рта. Безвольный. Вкус дыма и легкий, едва ощутимый – засахаренных фруктов.
Мои ладони скользили по его волосам:
– Что? Что ты видишь?
– Лица…
После отъезда гостя выспаться мне не удалось. Полночи метался по горячим простыням, они пеленали меня, сковывая движения. Ласкал себя снова и снова. Сжимал член, трахал пальцами, выгибаясь. Мало… Я чувствовал прохладный свежий вкус Леко на языке, облизывался, пока губы не потрескались, но никак не мог поймать его, заключить внутри себя. Пить и не напиться. Умереть посреди озера от жажды.
Все мои вещи помещаются в один рюкзак. Я ни с кем не прощаюсь. Молча сажусь на переднее сидение БМВ. Мир вновь обступает меня, обретает краски и звуки. Должно казаться, что скорлупа лопается, но, напротив, чувствую, будто вокруг растут стены. Я снова один.
– Как вас называть?
– Моя фамилия – Ковальский.
– Хорошо.
Вполне достаточно. У него нет имени, как у Леко не было истории. Я возвращаюсь.
– Куда мы едем? Где он?
– Остров Мэн.
Это мог быть выбор Леко.
Не хочу… надеяться, но знаю: свободный остров, утопающий в зелени – по нему.
Я проснулся рядом с Леко. Прижавшись всем телом, закинув ногу на его бедро. Ровное, глубокое дыхание. Спокойствие.
Пробежался пальцами вдоль ребер, положил ладонь на живот, чувствуя, как он поднимается и опадает – в беззвучном вздохе.
– Хочешь прогуляться перед завтраком? – и, не дожидаясь ответа: – Одевайся.
Я вывел Леко из комнаты за руку.
– Мы идем на пляж.
– Господин Вальд, это неразумно.
Наручники защелкнулись – один браслет – вокруг запястья Леко, второй – на моем. Я вложил ключ в ладонь телохранителя, пожал плечами.
– Теперь он не убежит.
– Дело не в этом…
– Можете идти позади. В случае чего вы же справитесь с мальчишкой?
Песок забивался в обувь, царапал ступни, оседал сухой пылью на кожу, моментально покрывшуюся испариной. Духота. Интересно, в Аду так же? Утомленная зелень, скорчившиеся стволы и режущая глаз синева. Небо и море. Бесконечно отражающие друг друга. Шаг за шагом. Щурясь от ветра, бросающего песок в лицо.
Жар ладони Леко – время от времени наши пальцы соприкасались, и каждый раз от этого внизу живота болезненно-сладко тянуло.
Тонко звенела цепочка наручников, напоминая о связи, которую я сам – впервые – захотел создать. Не отдавая себе отчета, для чего.
Мы лежали на теплом песке пляжа, глядя в небо – перламутрово-голубое, как выскобленная перевернутая ракушка. Я хотел спросить о чем-то, но волновался, сердце колотилось, бешеным ритмом выбивая все слова из головы.
Кто ты? Почему молчишь? Я не знал, что должен делать. И неловко, наверняка болезненно дергая за пряди, выбирал песчинки из его волос, смахивал их со лба, старательно закусив губу, как будто впервые выводил буквы в прописи.
– Лю… любишь море?
Боялся, что он не ответит. Сосредоточенно, нахмурившись, следил за его губами. Расплылся в улыбке, когда они едва-едва приоткрылись, обнажая полоску блестящих влажных зубов. Пауза. Толчок сердца о клетку ребер.
– Не знаю. Оно… жидкое.
Облегченно рассмеялся, прижимаясь лбом к его подбородку.
– Да, очень жидкое. Хочешь искупаться?
– Мне не нравится здесь.
– Мне тоже. Скучно. Но в Москве будет веселее.
– Когда мы уедем?
– Не знаю. Через пару дней, когда ты… будешь в норме.
– Хорошо. Для всего свое время.
Я прижимал его к себе, целовал горячую скулу, касался губами шеи, чувствуя торопливое биение артерии.
– Ты мой. Мой.
Глядя в глаза, бесконечное количество раз, шепотом. Без ответа.
– Господин Вальд, вас зовет отец.
Мы плывем над облаками. Они стелятся внизу заснеженными горными вершинами, пронизанными тонкими иглами солнечных лучей. Вне времени, дыра в пространстве, где нет ничего. Недоступная мечта. В детстве я думал: если смотреть в окно весь полет – то можно увидеть ангелов, трон и Бога на нем. Я ошибся. Бог здесь не живет.
Верчу в замерзших пальцах стакан с минералкой.
– Что-нибудь покрепче?
– Нет, я не пью… теперь.
– Оно того стоило?
-Что?
Ковальский, усмехнувшись, подносит к губам маленькую фарфоровую чашку, прежде чем сделать глоток, отвечает:
– Я не верю, что ты просто отказался от всего. Должен был быть обмен. Так вот, то, что ты получил в результате – стоило?
Мне хочется улыбнуться. Но я только пожимаю плечами:
– Это не относится к делу.
– Не относится.
– Что он делает на острове?
– Мы не знаем. Обычный дом с садом, на побережье. Ни с кем не ведет переписку, никаких телефонных переговоров. Продукты получает через службу доставки.
Что-то в словах Ковальского не дает покоя. Покалывает в основании позвоночника: вспомни-вспомни-вспомни.
– Он действительно убил твоего отца?
– Да.
Никаких чувств. Больше. Пустота.
– Тебе не нужно будет встречаться с ним, просто увидеть и подтвердить или опровергнуть. Мы предоставим все, что нужно. Если это поможет – его почерк, у нас есть образцы…
Вот оно. Пальцы сжимают стакан.
– Леко не умел ни писать, ни читать.
Он был словно чистый лист. Совершенство. Нечто, заключающее в себя вселенную, но остающееся ничем. Ни добром, ни злом.
– Даня, это было неблагоразумно. Он не кукла, купленная для тебя.
При Леко. Он сидел на ковре, прислонившись спиной к дивану, бездумно гладил мертвые лепестки искусственных чайных роз.
– Вот именно.
Я пересек комнату, опустился рядом – просто, чтобы быть ближе.
– Они неживые, – Леко, закусив губу, повернулся ко мне. Черный зрачок и мягкая бархатистая тьма вокруг. Усталость. Детское разочарование.
– Неживые.
Легкие осторожные прикосновения – будто он боялся причинить цветам боль. А больно было мне. Где-то между третьим и четвертым ребром, слева. Растекающееся кляксой жжение.
– Даня, иди к себе. Сейчас же.
– А он?
– Мы будем работать.
– Зачем ты тогда вообще притащил меня в эту дыру, если теперь вы будете работать, а меня ты отправляешь в машинки играть?
– Потому что ты ведешь себя, как ребенок.
– Все-все, я молчу.
Отец махнул рукой, перевел взгляд на Леко.
– Знаешь, для чего ты здесь?
– Да. Убивать.
– Отлично. Значит, пришел в себя. Помнишь человека, который тебя привез?
– Да.
– Хорошо. Он первое задание. Тебе дадут оружие, какое скажешь. Его самолет – через четыре часа. Справишься?
– Отец, он еще не…
– Даня, иди к себе. Или съезди в город, развейся.
Леко поднялся с дивана, даже не взглянув в меня, перешагнул через мои вытянутые ноги, остановился перед отцом.
– Машина с водителем. Деньги на возможные срочные расходы – двести евро и… где пакет, который оставил человек, что привез меня?
Отец разглядывал Леко, как меч семнадцатого века из своей коллекции – лучший, совершенный.
– Машина будет ждать внизу, пакет вместе с оружием получишь у Саши и… – усмехнулся, похлопал по щеке покровительственно и достал из бумажника пару купюр. – Здесь больше. Разницу можешь не возвращать.
Леко вышел, не оглянувшись. Жест отца – смысл, который он вложил в него… Мне казалось, что пальцы свело судорогой, так хотелось ударить, заорать, что никто не смеет касаться моего…
Я ждал Леко, лежа в его кровати.
Отцу было мало денег, ему нужна была власть. Нет, он давно уже мог бы купить себе любой пост, но только хотел другого. Сила серого кардинала, в руках которого сосредоточены нити. У него было все для того, чтобы властвовать. Все, кроме карающего меча.
Возможно, я уснул. Меня разбудил запах. Возбуждения. Терпкий, острый. Он дрожью прошел по телу, выгибая струной. Я потянулся за ним безотчетно, открывая глаза. Леко сидел на кровати, поджав ноги, откинув голову на кованую спинку. Взгляд – от него хотелось вскочить, защищаясь. Большая дикая кошка – подобравшаяся, готовая к прыжку, следила, не мигая. И я сам не мог заставить себя отвернуться – смотрел, задержав дыхание.
– Что ты видишь?
– Лица.
Я встал коленями на кровать, медленно приближался, пока ладони не коснулись его бедер. Выпрямился – обхватил подбородок Леко, вздергивая голову вверх, прижимая затылком к спинке кровати. Запах сводил меня с ума. Казалось, тело вот-вот разорвет переполняющая, злая, требовательная нежность. Я не знал, что делать с ней, но она требовала выхода – как угодно.
– Я хочу…
Губы Леко разомкнулись, обнажая кромку зубов. Коснулся ее пальцем, надавив, раскрывая. Голос дрожал от ярости, когда я закончил:
– Я хочу, чтобы ты видел только меня. Лишь мое лицо.
Низкое хриплое рычание. Мой выдох… Когда он подхватил меня под бедра, прижимая, роняя спиной на кровать.
Здесь много цветов. Живых. Да, определенно, место по нему. Можно ли научиться писать и читать за два года? Вполне. Если у тебя есть желание и время. Тогда для него это было незначимым. По крайней мере, мне так казалось. На самом деле я имею смутное представление, что творилось в его голове. Лица, которые он видел, – были ли это лица убитых им или тех, погибших в его деревне? Для меня было важно одно – каждый раз, когда мы оказывались рядом, мой рот наполнялся слюной и зубы сводило от желания. Яд, которого всегда мало. Чернила, впрыснутые в кровь, расходящиеся по телу антрацитовым узором. Одержимость.
– Какой план, Ковальский?
Мой спутник ведет машину, сверяясь с картой – вдоль береговой линии, выше, вглубь острова.
– Позавтракаем?
Я не голоден. Нетерпеливо перебираю бусины браслета на левом запястье.
– Хочу быстрее закончить.
– Увидеть его? – Ковальский смеется, быстро глянув на меня. – Убить? Врезать? А как же ахимса?
Я не знаю, что сделаю, когда встречу Леко. Или пойму, что это ошибка. Чего я жажду больше? Мне кажется, я сумел вытравить из себя его яд. Кровь – почти чистая, ленивая, густая кровь. Никого после него я не хотел настолько.
Не отвечаю, смотрю в окно на рассыпавшийся по синему шелку золотой бисер солнечных зайчиков.
– Ладно, извини. Но перекусить тебе нужно. Время есть.
– Для чего? Как это вообще будет выглядеть? Я постучу в дверь и представлюсь молочником?
– Нет. Он не скрывается. Днем подолгу остается в саду. По вторникам около полудня к нему обычно приходит девушка…
Пальцы сжимаются на ручке дверцы.
– Зачем?
Брови Ковальского удивленно взлетают вверх:
– Эээ… ну… Прости за такие подробности… В вашем монастыре вам, может, уже ничего и не нужно было, но…
Это не Леко.
– Останови.
Автомобиль дергается, притормаживая у обочины.
– Что еще?
– Дай мне десять минут.
Открываю дверцу, жадно вдыхаю пропитанный солью тяжелый воздух.
– Хочешь сбежать?
Уже пытался. Ничего не вышло.
– Можешь идти рядом…
Дежа вю.
Я не хочу больше бежать.
Серая дымка над Ирландским морем. Заунывная мелодия ветра и волн. Холодно. Если повернуться к городу – белые аккуратные домики на холмах и яркие всплески цветов, а здесь –вода, беспокойная и тревожная. Два лица.
Святой и убийца.
Не кричать… Не кричать. Не кричать.
Я кусал губы, зажимал себе рот ладонью, второй рукой пытаясь зацепиться за кованую спинку кровати.
Не для того, чтобы не услышали – не могли не услышать. Оба охранника наверняка с первых минут были в курсе того, чем мы занимаемся. Чтобы не подумали, будто мне делают больно. Не прервали.
Не хотел останавливаться.
Обхватил ногами его бедра, плотно, жарко. Стискивал, не позволяя двигаться. И требовал, задыхаясь: «Сильнее». Но на новом толчке снова зажимал рот, захлебываясь стоном. Спинка кровати ритмично билась о стену, пошло скрипели пружины.
Вкус его кожи – слегка солоноватый, мягкий – будто лижешь предрассветную росу с бархатистых весенних листьев. И терпкий, опьяняющий запах. Голова кружилась, колени скользили по влажным горячим бедрам Леко, каждое его движение отдавалось сладкой дрожью в основании позвоночника. Тянуло, выгибало, мучило, не находя выхода. Я терся членом о его поджавшийся живот, расцарапывал плечи, оставляя неглубокие, темнеющие в полумраке бороздки.
Никого другого я не хотел настолько чувствовать в себе – полностью, наплевав на все правила, на безопасность, на доводы рассудка. Я метался под ним слетевшей с катушек развратной девкой. А потом, мокрый, горячий, прижимался к щеке, сцепив пальцы на шее, вздрагивал, всхлипывал, успокаиваясь.
Сердце колотилось устало, было жарко и липко, сладко и лениво. Плечо обжигал металл его серебряного крестика. Я выбрался из-под Леко, зацепился за длинный шнурок, улыбнулся, пытаясь освободиться.
– Тяжело.
Он кивнул, одним движением снимая опутавшие руку петли, коснулся мокрой шеи – не отводя от меня взгляда, надавил на горло. Секунды. Пока хватало воздуха. Я смотрел, как темнеют его глаза, как разливается – до радужки – матовая, бархатная тьма. Одними губами: «Отпусти». Пальцы разжались. Судорожный – будто первый в жизни – вдох.
Как слепой, провел ладонью по его лицу, по запястью скользнули мокрые пряди.
– Что ты видишь? – шепотом.
– Тебя.
– Ему никто не нужен. Иногда кажется, что он одинокий и беззащитный, но это… иллюзия.
Тру пальцы друг о друга. Можно возвращаться. Я готов. Поднимаюсь на ноги, продолжаю:
– Поэтому вряд ли к Леко стала бы приходить… постоянная девушка.
– Может быть, так проще? Или он решил жить… нормально?
Ковальский ничего не знает… Но что знал о нем я?
– Он не умеет. Поехали.
Я сделал бы для него все. Мне хотелось стать для Леко ангелом-освободителем, взять в руки пылающий меч, защитить его, забрать себе боль. Но единственное, что осталось от наших трех дней, – поперечные шрамы на лопатках. И время. Чтобы очистить… нас обоих.
– Рядом с его домом есть церковь или что-то вроде этого?
– Какая? Православная?
– Не имеет значения.
– Леко бы ходил в нее?
– Да. Я думаю, да.
Ковальский хмурит лоб, сосредоточенно глядя на дорогу. Мы въезжаем в город, дорога петляет между уютных, увитых зеленью домиков.
– В отчетах ничего подобного не было. Зачем убийце Бог?
Не отвечаю, провожу пальцами по теплому стеклу.
Понимал: Леко хочет, чтобы я ушел. Но я не мог заставить себя подняться. Дело было даже не во взглядах охранников, которые стоят за дверью. Предчувствие. Гадкой змеей, свернувшейся в животе. Я желал убить ее любым способом. Прижимался к спине Леко, гладил пальцами выступающие лопатки, перебирал короткие пряди.
– Мы всегда будем вместе.
Тишина. Он перевернулся на спину. Вздрогнули, опускаясь, ресницы:
– Навсегда – это долго.
Я улыбался, коснулся его шеи, цепляя шнурок, очертил края серебряного креста.
– Навсегда – это вечность. Здесь и там.
– Там – нас ждут разные дороги. Ты – чист.
Ускользал, шелковой лентой вился между пальцами, рассыпался бусинами, и я готов был сделать, что угодно, но поймать их, сжать в ладони.
– Не настолько, как тебе кажется, – страх. Змея скользнула к горлу, мешая дышать. – Что же мне сделать? Убить?
– Попрощаться.
Я прижимал его к кровати, шипел сквозь зубы:
– Ты мой. Мой.
– Не твой.
– Мой отец купил тебя…
Злость, сквозь которую проступали перламутровые нити отчаяния. Почему я не понимал, что «мы» – невозможны? Серебристые ленты опиумного дыма, льнущие к воде, по которой я пытался идти.
– Он – мой хозяин. Мы уедем завтра, ты – в Испанию, мы – в Москву.
– Да как же…
Сброшенные джинсы, футболка. Пальцы дрожали, пока я собирал одежду. Нет, дрожало все внутри. Как будто я пробежал несколько километров. Ноги подгибались.
– Что, если он прикажет тебе лечь под него?
Последняя надежда.
Молчание. Шелест простыней.
Я знал ответ.
– Даня, то, что ты сказал про хозяина…
– Да?
Моргаю, поворачиваю голову к Ковальскому. Светофор на перекрестке подмигивает, зеленый сменяется красным. Мы останавливаемся.
– Хозяином был твой отец?
– Да.
– Почему тогда он убил его?
– У вас будет возможность спросить. Вы же не уничтожить его хотите. И не наказать. Он нужен вам, чтобы… выполнять свою функцию.
Автомобиль сворачивает к тротуару. Ковальский, помедлив, произносит:
– Для твоего уютненького внутреннего мира лучше, чтобы ты не знал ответа, ведь так? Проще закрыть глаза и отказаться от насилия, чем пытаться делать что-то.
– Вам ничего обо мне неизвестно. Какой из них?
Мой спутник, усмехнувшись, показывает на ряд одинаково белых домиков.
– Попробуешь угадать?
– Скажите, Ковальский… Может ли быть цена – слишком высокой за то, что вы жаждете больше всего на свете? Душа, вечность – слишком?
Смотрит на меня удивленно, щелкает зажигалкой.
– Я не верю в эту чушь. Но, в общем, судя по отчетам, Вальды все время желали… бесценное, – нажимает на кнопку стеклоподъемника, машет рукой с зажатой в ней сигаретой на крайний дом. – Тот.
– Вы не думаете, что он раскусил вас в самом начале? Всю вашу идиотскую слежку?
Пожимает плечами.
– Не важно. Ему некуда бежать.
Мне знакомо это чувство загнанного в угол зверька.
Чего мне было бояться? День, запутавшийся в сетке отчаяния. Время – бусины четок, которые я перебирал негнущимися пальцами, повторяя: «Пожалуйста…» Требовательно. Умоляя.
Один день из чреды других. Ломка.
Чего мне было бояться после этого? Варианты. Вопросы, на которые не находились рационального, удовлетворившего меня еще пару дней назад ответа. Я слепо разматывал нить – виток за витком, чтобы в итоге наткнуться на узел. Обрыв.
Он был один в гостиной. Сидел у дивана. Пальцы перебирали стеклянные камешки на блюде, пробегали по шероховатым бутонам, обрывали бумажные лепестки. Как обычно. Странно было осознавать это «обычно». Два с половиной дня.
Белая полоска шрама на узком запястье, пара спущенных петель на кромке рукава. Черные петли висельников.
Шаги в пустом доме. Мои шаги.
Прохладная кожа под пальцами – тонкая, узор голубоватых вен на виске. Бьется под губами. Тепло.
– Что мне делать?
– Прикажи.
Губы – непослушные, замерзшие. Чужое, измученное:
– Убей.
– Даня?
– Я пойду в дом.
– Это неразумно.
Они привыкли приказывать. Даниэль Вальд не привык подчиняться.
– Вы остаетесь здесь ждать моего подтверждения.
– Напомнить, кто такой Леко?
Губы кривятся в усмешке, когда я выхожу из машины:
– Он ничего не сделает мне.
Дверь не заперта. Он всегда жил в чужих, навязанных ему квартирах. Мне хотелось знать: если бы ему дали свободу, каким был бы дом Леко?
Пустота. Распахнутые двери, открытые настежь окна. Ветер с моря, пропитанный йодом и ароматом переспелых умирающих роз. Пустые пластиковые бутылки из-под воды, вскрытые упаковки молока и коробки с сухими завтраками.
Идеальный дом.
Улыбнувшись, провожу пальцами по столешнице – ни следа пыли.
Пересекаю гостиную, останавливаюсь у задней двери, ведущей в сад.
Время для встречи.
Я ждал его на террасе. Обрывал обвившие решетку тугие, налитые соком стебли – они не поддавались, держались острыми маленькими шипами, защищая слабые бледно-розовые бутоны цветов. Ни выстрелов, ни криков.
Жалость? Хотел остановить Леко? Это уже вопросы, относящиеся к будущему. Тогда – упоение властью. Совершенный клинок, который нужно было только решиться взять. И вот он лежит в ладони, опутанный лентами белого, раскаленного солнечного света. Движение – рассекает, лепестки вихрем кружатся, танцуя по лезвию. Опьяняет. Дает иллюзию силы.
Иллюзию, да. Смешно.
Что будет определяющим? Ладонь или меч?
Десять минут – не больше.
Взгляд – россыпь золотых крапинок у радужки. Четкий, острый – на меня. Еще две минуты – жадных, взахлеб поцелуев. Вкус пепла и металла на губах. Я прижимал его к решетке террасы, царапал – под футболкой, вдоль ребер, желая сломать, уничтожить. Прилипшие к влажным вискам и губам лепестки. Бархатистая, нежная плоть.
Оторваться. Дыхание на счет: раз-два-три – медленнее, глубже. Думать.
Еще пятнадцать минут – быстро, точно, никаких лишних движений – обмотать вокруг шеи Леко арафатку, пряча пол лица, забрать из отцовского стола паспорта и ключи от джипа.
В аэропорту я купил три билета на разные направления – все на имя Александра Ристича – и отдал их Леко. Я не хотел знать, каким из них он воспользуется.
– Мне нужно остаться.
Легкий наклон головы – темные блестящие глаза над кромкой клетчатой арафатки.
Пальцы цеплялись за куртку, соскальзывали, я пытался удержать его. И, не отводя глаз, уверенно, спокойно приказывал:
– Ты должен ждать. Я найду тебя. Это понятно?
Пальцы Леко замерли на миг у лица, зацепили край ткани, потянули вниз. Губы. Я смотрел на них, словно желал прочитать слово до того, как оно будет произнесено. Хрупкое, беззащитное:
– Я буду ждать.
Мое – яростное, злое:
– Не смей меня забывать.
Шум идущих на разгон самолетов, раскаленный асфальт взлетной полосы, врезающейся в небо. Янтарные капли времени – в каждой из них – мы. Навсегда.
Нет, не навсегда. Леко солгал мне. Это он оставался чистым. Выполняя приказ – не более. Вина не на оружии, но на том, кто направляет его.
Красные кисти шотландского пледа, на котором он лежит. Узкая босая ступня, узорчатые тени веток – невесомая, почти прозрачная сетка. Хочется подцепить ее, сдергивая, чтобы ничего, больше ничего… Задыхаюсь.
Зябко поджимает пальцы ног, прячет ступни в складки пледа, поворачивает голову. Не открывая глаз. Размытые бледные линии – рисунок на залитом дождем стекле. Сон.
Засовываю руки в карманы джинсов, царапаю подкладку. Тошнит от запаха налитых солнцем роз. Сладкий, мертвый запах. Душит.
Спящий ребенок. Нет, это не он. Не Леко.
Беззвучный выдох, и вместе с ним:
– Я ждал.
Тянется, переламывает тонкий стебель, щекочущий щеку. Пальцы сминают его – я вижу, как сок течет по коже, повторяя рисунок линий.
– Настоящие на этот раз?
– Да.
Лихорадит – тот самый холод прикосновения к вечности. Когда ведешь ладонью по целованным временем стенам, пытаясь распознать давно стертые надписи – вслепую. Потому что не нужно видеть или уметь читать – чтобы понять.
Он продолжает:
– Мне нравится здесь.
– Твой дом пуст.
– Мой дом ждет хозяина.
Отбрасывает изломанный стебель, закрывает рукой лицо.
Я достаю из кармана мобильник, набираю номер Ковальского.
– Вы хотели предложить работу, не так ли? Мы готовы вести переговоры.
Смешок.
– Не сомневался в Вас, господин Вальд.
– Небольшое кафе в центре города. С открытой террасой. Примерно через час. Подробности я пришлю вам в течение десяти минут. Устраивает?
– Да, – фоном я слышу музыку и шум машин. – Можно вопрос, господин Вальд?
– Слушаю.
– Кто такой Александр Ристич?
– Что?
– Фонд его имени, на чьи счета вы перевели деньги отца.
– А… Один святой.
Откидываю телефон на плед, присаживаюсь рядом с Леко. Пальцами – самыми кончиками – веду по подбородку, к скуле. Кожа гладкая, прохладная, а губы горячие. Вдоль носа. Улыбаюсь, когда он слегка морщится.
– Поднимайся. Времени мало.
Уголки его губ вздрагивают.
– Почему?
– Ты украл у нас наше «навсегда». Помнишь: «Вместе здесь и там»?
Открывает глаза. Светлые. Золотистый, пронизанный солнцем янтарь. Жмурится от света.
– Я не верю в Бога.
